В предыдущих рассказах на различных примерах показано, как и почему изменяется язык — вообще язык, а не наша с вами речь. Если значения слов из­меняются, это имеет свою последовательность.

Начнем с истории слова, которого в современном активном употреблении нет, это верста. Мы знаем, что когда-то, до введения метрической системы, верста обозначала меру длины — 500 сажен, то есть 1,06 км.

Вспомним пушкинские строки «Только вёрсты полосаты попадаются одне!» — там идет речь о полосатых столбах, которыми обозначали каждую версту дороги. Это, конечно, распространение ис­ходного значения — мера длины в 500 сажен.

А верстак? Это слово заимствовано довольно поздно из немецкого языка через польский и только по звучанию совпало с исконно славянской верстой.

Зато у нас сохранился сверстник — вот это дей­ствительно ближайший родственник древней вер­сте: сверстник — ваш однолеток и тем самым ровня вам, он как бы подверстан под вас.

Вот и все, что удалось нам собрать в современ­ном языке. Но раскройте словарь В. И. Даля, в кото­ром собраны лексические богатства русского языка, и вы обнаружите массу значений этого слова, сохра­нявшихся до недавнего времени в русском языке или по крайней мере в его говорах. Вот такие значения: ряд, порядок, прямая линия; ровня, дружок, пара, чета; одной масти; верзила, болван. В старых тек­стах, пришедших из того времени, когда некоторые из этих значений еще были живыми в языке, а также в пословицах сохранились многие старые значения слова. Они также приведены в словаре В. И. Даля. «От млады версты возлюби ближних своих» значит: люби ближних с юности, с молодого возраста. О сверстнике и товарище древний автор пишет: «вер­ста дивная, Иванъ славный». Девушка в народной песне поет, выходя замуж за старика: «Стар добре, да не ровня мне, не под версту»...

Выстраивая все значения в последовательный ряд, мы получим внешний очерк истории слова. Вот каким образом сделал это русский языковед А. А. Потебня сто лет назад.

Прежде всего, он восстановил исконную форму слова и затем определил его первичное значение (то есть дал этимологию слова). Верста имеет тот же суффикс, что и слова ловитва, битва или бритва, и сначала слово произносилось подобно этим послед­ним: верства. Позднее произошло звуковое упро­щение: верства стала верстой.

Славянское верста родственно литовскому варстас, оно и значило то же самое, именно поворот (плуга), длина борозды (проводя которую, плуг пово­рачивают обратно), мера поля. Как видим, уже тогда, в древнюю эпоху, это слово было многозначным. И каждое из его значений развивалось по-своему.

Из значения поворот плуга появилось значение борозда, которое до сих пор сохраняется, например, в сербском слове врата.

От значения борозда недалеко до значений пря­мая линия, ряд предметов (стоящих на одной пря­мой линии). И действительно, в русских диалектах верста значит ряд, прямая линия; у Даля прогнать версту — это значит сшить, связать, соединить по нитке; отсюда же и сербское значение слова верста (класс, сословие).

Затем, много позже, от борозды, идущей рядом с другою бороздой и равной ей, возникает значение пара, ровня. Древнерусские князья Борис и Глеб, сыновья Владимира Красно Солнышко, злодейски убитые родным братом, вовсе не были сверстника­ми, Глеб родился на много лет позже Бориса и в кня­жеской иерархии занимал самое последнее место. Тем не менее, в древнерусской литературе их на­зывали не иначе, как «светозарная верста» — пара, равная в своей смерти.

Из значения длина борозды с течением времени выросло новое, переносное, указывающее на меру расстояния; верста в разных местах различна, но всегда достаточно большая, она включает 500, 700 или 1000 самых различных по длине сажен.

От значения длина борозды пошли и верста как верстовой столб, и верста в смысле верзила, то есть просто столб. Впоследствии, когда в сознании людей совместились представления длины пути и жизненного пути, отсюда же возникло и значение возраст («от млады версты»), сохраненное в слове сверстник.

Так постепенно расходились значения одного и того же слова. Некоторые остались в каких-то сла­вянских языках или говорах, другие исчезли, неко­торые значения слова, менее важные, устранились, их заменили другие, самостоятельные слова.

Основным в истории каждого отдельного слова является постепенное и неуклонное уточнение его значения, его смысла. В своих изменениях старое слово похоже на медную монету: как монета по­степенно теряет свой первоначальный глянец, так и слово последовательно утрачивает одно за другим все второстепенные, добавочные или случайные зна­чения (некоторые из них снова и снова возникают в речи, но каждый раз снова и снова устраняются).

Рассмотрим еще несколько слов. Они интересны тем, что к нашему времени изменились очень су­щественно, можно проследить извилистый путь их движения во времени.

Село — это теперешнее обозначение деревен­ского поселения. Кстати, а почему бы не сказать: «Село — это теперешнее сельское поселение»? В древних текстах, переведенных Кириллом и Мефодием, создателями славянской письменности, село выступало в общем своем значении поле. Поэтому выражение сельная трава вполне возможно в тек­стах той далекой поры (IX век), и обозначало оно полевую траву.

В более поздних текстах, например, в перево­дах XII века, село обозначало уже не поле вообще,

а только запаханную часть поля, пашню. В таких переводах село и соответствует латинскому ager, знакомому вам по теперешним агроном, агрикуль­тура или аграрный. Происходит сужение значения слова, оно связано с развитием хлебопашества: воз­никла необходимость специальным словом, общим для всех, выделить полезную для хозяйства часть поля. Но в одно и то же время, в одном и том же тек­сте, в переводе с латинского языка вдруг возникают и другие значения слова. Вот большая рукопись на пергаменте, написанная русским писцом в XII веке.

Во-первых, село — это пашня; в тексте говорит­ся, что «селом токмо земльное имение оказается» (селом называется только земельное владение).

Однако село — это пашня целой сельской общи­ны. Это общий капитал всех людей, которые входят в общину, их средство к существованию, вопрос жиз­ни и смерти целого коллектива. Но вот владельцем земли становится какой-то один член общины или рода — феодал. И поэтому в переводе XII века (а в это время на Руси уже вполне развитое феодальное государство) село соответствует не только латин­скому ager, но и латинскому villa (поместье). Пере­водчик XII века пишет: «один [из вассалов] просит села, а другой просит одежды», то есть одному нуж­но поместье, а другому украшения. Так социальные условия сельской жизни.еще раз сузили значение старого слова.

Итак, во-вторых, село — это поместье, и если это так, почему только одна пашня должна быть связана с данным словом? Ведь поместье включало в себя и дом. Дом — более постоянная характеристика по­местья, чем пашня: в доме живут все время, а пашня связана с сезонными работами.

Вот почему, в-третьих, в том же переводе мы чита­ем и следующее место: «[Ты] на солнце наложи село свое и, как жених, выходящий из чертога своего, вы­йди к нам»; здесь село соответствует уже латинско­му слову tabernaculum (палатка, шатер), а сама фра­за означает: «Помести солнце в свой шатер». Село стало также обозначать дом, жилье вообще.

Но поскольку один феодал никогда не селился, его всегда сопровождали отроки, дружинники и про­чая челядь, следовательно, и дом был не один — так село стало нынешним селом, поселением сельского типа. Такое значение известно уже и нашему пере­воду в рукописи XII века. Смотрите: «Се опустели гради и развращена селища», то есть «Вот опустели города и разрушены села», в буквальном перево­де — разворочены. Село в этом тексте противопо­ставлено городу — укрепленному поселению: сло­вом город переведено латинское Castrum. Только это последнее значение слова и сохранилось в русском языке. Село постепенно совпало в своем значении с другим столь же древним словом — деревня.

В одной местности предпочитали говорить село, в другой — деревня. На севере, например, село вплоть до XV века обозначало поместье, владение, поэтому выражение село земли здесь было вполне обычным и не вызывало удивления. И только много позже, в связи с распространением на севере власти московских царей, слово село сменилось новым, мо­сковским словом деревня с тем же самым значени­ем поместье. В современном значении (многодвор­ное крестьянское поселение) деревня появилась на севере не более двух веков назад, когда сами многодворные поселения стали там обычным явлением.

Так оказывается, что «старые» слова село и де­ревня в современном значении существуют не так уж и давно.

Чаще всего история слов связана только с из­менением их значения: слово звучит по-прежнему, а означает совсем не то, что прежде. Проследить подобные изменения бывает трудно: то текстов не­достаточно, то тексты двусмысленны. На помощь приходят сопоставления с родственными языками, современными и древними, а также те слова, кото­рые сохранились в диалектной речи. Мы уже не раз убедились в том, что диалектная речь способна со­хранять древнее значение слова. Здесь я хотел бы рассказать вам о том, как замечательный лингвист Б. А. Ларин в одной из своих работ рассматривает историю слова буй. Проследим за его рассуждением со старыми текстами в руках.

Первоначально буй — это высокий, большой, неистовый. Таким предстает это слово во всех родственных славянских языках, начиная с самых древних. Это и прилагательное, и существительное вместе; для тех отдаленных времен, к которым от­носится данное значение корня, прилагательное и существительное — еще одно и то же. И предмет, и его качество казались древним людям одним и тем же. В «Слове о полку Игореве» мы находим пример этого. «Буй тур Всеволод» — здесь можно пере­дать буй и прилагательным, и существительным: и буйный тур, и буян тур. И вот, когда из числа имен стали выделяться имена прилагательные, буй, по­добно многим древним именам, расслоился на имя существительное и на имя прилагательное. С одной стороны, буйный, с другой — буян.

Существительное буй сначала обозначало высо­кий холм, горку, на которой обычно располагались церкви с оградой вокруг них и небольшим кладби­щем. И вслед за изменением реального назначения такой высокой горки возле деревни в этом именно направлении постепенно изменялось значение сло­ва. Буй как высокий холм, видный отовсюду, стал церковью на высоком холме, затем огороженным участком на высоком холме, после чего деревен­ским кладбищем на холме. В последнем значении буй еще и теперь встречается в некоторых старых русских говорах.

С прилагательным же произошла другая история. Прилагательные ведь прилагаются к самым разным предметам и лицам, идут с ними об руку и изменя­ются вместе .с ними. И вот что случилось.

«Буй тур Всеволод» в XII веке — это высокий, большой, неистовый человек. В то же время появ­ляется и добавочное значение слова: не просто не­истовый, но и гордый (в хорошем смысле этого сло­ва). В том же «Слове о полку Игореве» у некоторых героев «сердца в буести закалены» — то есть это люди гордые и свободолюбивые. Пока все хорошо, и только хорошо.

Но ведь в самом значении гордый имеется вну­треннее противоречие: гордый человек заносчив. Неистовый — неистов во всем. Так изменяется оценка гордости в слове буй, и уже с XIII века мы получаем неодобрительные свидетельства о лицах, которые «паче меры гордели и буяли», то есть сверх меры гордились и... ну, скажем, буяли. Новое зна­чение слова долго существовало наряду со старым, потому что старое и новое фактически пока не пере­секались. Одно из них имеет положительный отте­нок и годится для хорошего человека. Другое имеет неодобрительное значение. Разница чисто стили­стическая, нечеткая какая-то разница. Слово-пере­вертыш: и так и эдак годится.

Подобных слов-перевертышей много в древнем лексиконе. Напомню еще слово — победа. Стран­ное дело: в корне — беда, а в целом слово означа­ет благополучное ее завершение. В древнерусском языке это слово значило просто последствия общей для многих людей беды, результат сражения безот­носительно к победе над врагом; победу праздновал и победитель, и оставшийся в живых побежден­ный. Победа приходила по беде, за бедой. И толь­ко со временем это слово закрепилось в одном из своих значений, либо в смысле поражения на поле брали — так случилось в юго-западных говорах Древней Руси, либо в смысле победы на поле бра­ни — так случилось в северо-восточных говорах, и в этом значении победа сохранилась до наших дней в литературном русском языке.

В случае с буй дело иное, тут различие сугубо стилистическое, хотя и оно в известной мере зави­сит от точки зрения: сам себя ты считаешь гордым, а в глазах других — ты гордец. И после XV века остается только неодобрительный оттенок значе­ния. Поскольку теперь уже ничего хорошего слово не обозначает, сразу же старое слово получает но­вое, совершенно конкретное значение: неистовый и гордый становится безумным. А уж если безу­мным, значит, сумасшедшим. Как только слово-при­лагательное сужает свое значение, становится одно­значным и определенным, оно сразу же стремится стать существительным, потому что теперь оно обозначает существенную характеристику лица. Вот вам рассказ из римской истории в переложении древнерусского книжника (по списку XVI века): «Вруть же сынъ Мариевъ видЕвъ отчее неправедное заклание, сотворися буй... еже есть буйна вреженъ умом». Это значит: «Сын Мария Брут, увидев неза­конное убийство своего отца, стал буйным, потому что буйный — это поврежденный в уме». Уже в тек­сте содержится пояснение, которое не оставляет со­мнений в значении слова: буй — это тот, кто ведет себя буйно. Медленно отслаивается от общего име­ни новое существительное, одновременно ограни­чиваясь одним значением — сумасшедший. Прила­гательное еще многозначно, особенно в соединении с суффиксом, ведь словом буйный и в наше время можно выразить и восхищение, и возмущение.

Существительное же закончило свои изменения еще одним поворотом. В словаре начала XVIII века буй объясняется как дурак. В чем смысл этого но­вого поворота? Перед нами использование одного слова для замены другого, не совсем приличного в обществе. Не всегда есть возможность для катего­рического утверждения: «Он — дурак» — гораздо приличнее сказать: «Он — буй». Ученые называют такие слова эвфемизмами (от греческого словосоче­тания, которое буквально значит говорю прилично). В светском обществе петровского времени и стали называть буем дурака. Но уж если слово спустилось на уровень эвфемизма — дело плохо. Стоило только дураку догадаться, что буй значит дурак — и тотчас слово исчезло. Ведь теперь за этим словом нельзя спрятать свое отношение к дураку. Этот критиче­ский момент истории слова Б. А. Ларин не случайно заключает словами: «Эвфемизм завершает историю слова». Осталась пустая форма без всякого смысла. «Пфу!» — и нет ее.

Мы проследили историю нескольких слов. Пред­ставьте же себе весь русский словарь — около ста тысяч слов в литературном языке и почти четверть миллиона слов по всем русским говорам! И каждое из них на своем месте, то есть в определенном гово­ре, в языке известного литературного персонажа, в нашей с вами речи, соединяясь с другими словами и отражая тем самым какое-то конкретное жизненное обстоятельство, ежеминутно видоизменяется, оста­ваясь тем не менее все тем же словом!

Развитие значений, как мы видели, идет от про­стого к сложному и от сложного к простому, от кон­кретного к абстрактному и, наоборот, от абстрактного к конкретному. Перенесение значения происходит по многим признакам: по общности функции — ножки стола так же держат стол, как ребенка, начинающего ходить, держат его ножки; по сходству — голова че­ловека и глава книги: первоначально глава использо­валась только в значении заголовок.

От многих причин и побочных обстоятельств за­висит изменение слов или их значений: и от пере­мен в жизни людей, и от развития самой лексиче­ской системы языка, даже от произношения тех или иных слов. Вот пример.

Древние русичи не разводили роз, но дикую розу, цвет шиповника они называли лепком. Лепок — ле-пый, красивый цветок. С появлением роз стало упо­требляться и их иноземное название, сначала в той форме, в какой ее услышали русские. Услышали же они о розе от поляков, которые этот цветок называют ружа, похоже на рожа. Так с XV века в русских руко­писях появляется рожа: «Венчает нас рожами преж­де нежели согниют»; «Он лицемъ красенъ рожаенъ». С нашей точки зрения, тексты несколько странные: «венчают рожами», «лицом красив и рожен». Все перепуталось. А перепуталось оттого, что разные по значению, слова стали произноситься одинаково.

В первой цитате речь идет о розах. А во второй употреблено старинное русское слово рожен, кото­рое до сих пор сохраняется в диалектах. Оно про­исходит от знакомого вам корня -род- и обозначает видного, осанистого, солидного человека. Что та­кое красный, мы уже знаем; следовательно, при­веденное предложение нужно понимать так: герой рассказа лицом красив и осанист. Рожа в значении морда — близкий родственник слова рожен. В со­временном русском языке оно получило просто­речный, разговорный характер. Однако еще тогда, когда оно было в полной силе, столкновение с ним изящной польской рожи оказалось не совсем жела­тельным, поэтому в русский язык и вошло другое, заимствованное из немецкого языка название цвет­ка — роза.

В других случаях звучание слова остается таким же, как столетия назад, а значение изменяется, при­обретает новые оттенки, теряет старые. У средневе­кового писателя читаем: «...еже стругати бороды...» Казалось бы, очень выразительно и даже зловеще, а на самом деле очень точное и обыденное описа­ние, потому что в древности бороды не брили и не стригли, а именно строгали, скоблили. Образность же здесь достигается за счет многозначности ис­пользованного слова. Стругать в те далекие вре­мена — это и гладить, и скользить, и вычищать, и скоблить, и истязать. Чаще всего последнее — ис­тязать. И если автор вместо резати бороды сказал стругати бороды — он вкладывал в это тот же отте­нок сострадательности к несчастному брадоносцу. Не просто бриться, но и испытывать от этого физи­ческое страдание. В наше время у глагола строгать, или стругать, осталось значение снимать стружку. Уже у Некрасова только такое значение этого слова: «...ребята за дело — пилить и строгать!»

Необыкновенные изменения слов происходят иногда в процессе словообразования. Коротенькие слова часто становятся маловыразительными, по мере того как в языке накапливаются производные от них длинные слова. Где теперь коло, кус, пал, руб, руг, соп, когда-то широко распространенные и прежде яркие слова? Нет, сохраниться-то они со­хранились, но обычно с каким-нибудь суффиксом: колесо, кусок, палец, рубище, ругань, сопка... Именно те понятия, которые когда-то передавались простыми корневыми словами, теперь обозначаются перечисленными удлинившимися словами. Этому предшествовало бурное развитие семьи слов. Вме­сто одного кус по разным причинам и для разных целей в языке выстроился целый ряд: кусок, куса­ние, кусище, кусака, кусачки, кусала, кусковой, кусочник, закуска и масса других слов, и когда это случилось, родоначальнику, слову кус, неуютно ста­ло в словаре. И оно все быстрее уходит из нашей ак­тивной речи. Кус стал простым вариантом слова ку­сок. Ясно, что ему долго не выжить, слишком энер­гичный у него появился конкурент. У куса осталось одно только поле деятельности, стилистическое. В самом деле, кус — то же, что кусок, но кусок посо-лиднее, и слово употребляется в ограниченном чис­ле сочетаний и обычно в высоком стиле.

А ведь в приведенном списке корневых слов — это единственное, которое мы нет-нет да вспомним. Соп и руг, например, вы в первый раз встречаете. Не так ли?

Что ж, обычное в истории дело: родители уходят, дети остаются. Да ведь какое густое и бодрое по­коление! От шести старых корней пошло почти две сотни новых слов с самыми разветвленными оттен­ками значения.

Но самые удивительные истории происходят со словами, которые по своему происхождению явля­ются звукоподражательными. Мы видели, как скупа цветовая гамма в «Слове о полку Игореве». Зато про­изведение перенасыщено звуками: здесь все поет, издает звуки, высказывается и волнуется. Струны рокочут славу, колокола звонят, земля стонет, стучит и кличет, трава шумит, слава звенит, трубы трубят, матери плачут, люди кричат (сравните: люди просто кричат, а языческие божества Див, Карна, Жля — кличут). Дальше: воины свистят, стяги глаголют, копья поют и трещат, сабли и мечи гремят. Каждая птица и каждое животное имеют свой собственный голос в этом оркестре. Туры рыкают, кони ржут, ли­сицы брешут, орлы клекочут, соловьи щекочут, во­роны грают, галки речь говорят, сороки стрекочут, дятлы текчут... А здесь ведь не вес представители тогдашней фауны перечислены. Вот из других тек­стов: «несть рерления орла», «коза нача блекотати», «свинья, питаясь, кротит, кошка же, ядущи, ружит». Каждое животное имеет свой голос.

Пожалуй, половина этих слов вам незнакома. Ну, например, почему кошка ружит, а свинья кротит? Мы сказали бы, что кошка мяучит (или урчит), а свинья хрюкает. По-видимому, наши предки иначе воспринимали эти знаки кошачьего и свинячьего удовольствия.

Известно, что в древнерусском языке глагол кро-титъ имел значение укрощать, успокаивать. В на­шем тексте кротит указывает на успокоенный, не­громкий, с перерывами звук. А глагол ружит вообще непонятен: ружить значило смеяться над кем-ни­будь, поднимать на смех. Что-то тут не так, но одно ясно: приведенные слова либо звукоподражательны, либо в данном тексте использована случайная и по­тому неустойчивая связь слова с его конкретным значением. Неустойчивая и потому утраченная. Где тонко, там и рвется. А особенно тонко там, где слово оказывается одиноким, вне окружения родственных слов, где оно и возникает-то как передразнивание, подражание звучаниям природы.